Когда Кирен был совсем ещё маленьким, когда мать ещё была с ними, они любили зиму. Крепко сжав узкую ладонь женщины, Кирен смеялся, глядя на яркое солнышко, жмурился, как маленький котёнок и мурлыкал себе под нос детские песенки из тех, что знала только она.
Сейчас он выходит на улицу, чтобы добраться до больницы или до института. Или чтобы позволить отцу уснуть и не нарываться на ссору. Так вот он просто ходит, ходит, пытаясь представить себе, что мать где-то здесь, и её тёмные кудри рассыпаются по его лицу, а улыбка заставляет солнце померкнуть. Но её нет, только холод и шум ветра, только тишина и ноющая пустота в груди, пустота, которую забивают холод и боль, боль и холод, колотый лёд, рубцы на сердце, тянущая печаль, светлая, сковывающая по рукам и ногам.
Кирен думает, что не справится с этим, не справится никогда. что новые проблемы навалятся на старые, и он непременно захлебнётся, свалится под грузом ответственности.

Мальчик опускает взгляд вниз, щурится, наклоняется и ощупывает снег, ветер уносит запахи, но следы похожи на краску от пейнтбольных мячей, только чуть ярче оттенков, которые он видел. Красный. Красный такой манящий... а впереди ещё один след, ещё и ещё. Он шагает вперёд, а потом поднимает голову и замечает одиноко шатающуюся фигуру, и след из пейнтбольных красок тянется за ним цепью крошечных следов, и Кирен торопится вперёд, чтобы пересечь пространство, что отделяет его от странного мужчины.
Он не знает, что делает в лесу в такую рань, но уверен, что у этой фигуры впереди не разноцветные шарики запазухой, что-то подсказывает, что нет.
- Эй... эй...
Он падает, как подкошенный, и у Кирена перехватывает дыхание, мужчина крутится на холодной земле, и Кирен поджимает губы. бросается к нему, бежит на своих смешных коротких ногах.
- Эй, эй...
Его кажется не слышат, колени подгибаются, и Кирен падает рядом, расзглядывая тяжело вздымающуюся грудь, вспоротую выстрелами пальцы, раздирающие плоть, пытающиеся достать чудом засевшую неглубоко пулю, но сколько ещё таких.

- Нельзя, - он толкает скользкие от крови ладони. - Нельзя, нечем заткнуть, ты умрёшь по потери крови, слышишь? нельзя.
Мальчик оленья стать поднимается на ноги и подхватывает тяжёлое холодное тело под руки, пытаясь тащить его . Как будто сможет унести далеко, как будто сможет спасти, как будто от такой потери крови не умирают. Через несколько шагов руки разжимаются, и Кирен снова падает рядом. осматривает металлический конус, прикидывая, как можно выдернуть его. Пальцы сами собой залезают в карманы - носовой платок и салфетки. На одну хватит, а ещё? Он видит, как много крови и не знает, кого пытается спасти, но разве это важно?

Горячая, липкая, скользкая, мешающая тянуть. Кирен ломает толстую ветку, складывает её пополам, надламывая, но не раскалывая на две половинки. Если зацепить таким произвольным пинцетом - может получиться вытащить пулю. Хотя бы немного. Хоть бы совсем.
- Постарайся не дёргаться, давай, доверься мне, - Кирен почти кричит, потому что мужчина двигается беспорядочно, словно пытается помешать ему, едва открывает глаза, а ему нужно, чтобы этот незнакомец видел, слышал, понимал, что ему не сделают хуже.
- ПОСМОТРИ НА МЕНЯ! - Кирен кричит, сжимает узкое, вытянутое, холодное, с бородой лицо ладонями,поднимая веки.
Пригодился бы фонарик - можно было бы добиться реакции, но сейчас.
- Я постараюсь вытащить пулю, слышишь? Только не мешай, надо терпеть! Терпеть, слышишь? Я стараюсь тебя спасти!
Он не может понять, доходят ли слова до цели, но снова поднимает самодельный пинцет, осторожно нависая над полуживым телом.
Как будто может помочь. Как будто может спасти, как будто все его попытки заранее не обречены на провал.

- Я начинаю, - зачем-то предупреждает Кирен, зажимая пулю изломом как можно плотнее. Ещё один вдох и дёрнуть на себя.